Святый Боже... Яви милость, пошли смерть. Ну что тебе стОит? Не для себя ведь прошу!
...(потому что перевод, имхо, получается удачным) начну, пожалуй, выгладывать и здесь.
Грэм Макнилл. Расколотое отражение (Graham McNeill. Reflection crack`d)
Расколотое отражение. Глава I
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
III Легион, «Дети Императора»
Фулгрим, примарх
Люций, капитан
Эйдолон, Лорд-командир
Юлий Каэсорон, Первый капитан
Марий Вайросеан, капитан Какофонии
Крисандр, капитан 9-й роты
Калим, капитан 17-й роты
Руэн, капитан 21 роты
Даимон, капитан
Абранкс, капитан
Хелитон, капитан
Фабий, Главный апотекарий
1.
Он не видел снов, он никогда не видел снов, но это, вне всякого сомнения, был сон. Это должно было быть сном. Ла Фенис теперь стал запретным местом, и Люций знал, что не стОит игнорировать слово примарха. Раньше, до их пробуждения, такое ослушание сочли бы безрассудством. Сейчас оно становилось смертным приговором.
Ну да, это определенно сон.
По крайней мере, он надеялся на это.
Люций был один – а ему не нравилось оставаться одному. Он был воином, душа которого питалась восхищением других, а это место было наполнено не поклонниками, а мертвецами. Сотни тел валялись вокруг, словно выпотрошенные рыбы, искореженные смертью, настигшей их, и на каждом лице запечатлелся ужас обрушившихся на них увечий и скверны.
Они умерли в мучениях, но благодарно принимали каждый удар клинка, каждую когтистую лапу, выдавливавшую глаза и выдиравшую языки. Это был театр трупов – но ему не было так уж неприятно обнаружить себя расхаживающим здесь. Наполненный смертью, Ла Фенис казался заброшенным. Он выглядел пустым и темным, словно мавзолей в самые темные ночные часы. Когда-то жизнь парадом проходила перед зрителями по увенчанному аркой просцениуму, торжествующая, яркая, ее герои похвалялись подвигами, ее нелепости вызывали смех – а сейчас это место было лишь покрытым кровью отражением давно прошедших времен.
Поразительные фрески Серены д`Ангелус были едва различимы на потолке; экзотические изображения древних оргий скрывали слои копоти и пятна сажи. Здесь был пожар, и запах горелого жира и волос до сих пор едва различимо висел в воздухе. Люций отметил его краем сознания – запах был слишком слабым и слишком тонким, чтобы вызвать его интерес.
Люций был без оружия – и остро ощущал его отсутствие. Он был мечником без меча, и чувствовал себя так, словно у него не хватало одной из конечностей. Не было на нем и доспехов. Его богато изукрашенная боевая броня теперь изменила свой цвет на более приятный взгляду, скучные оттенки и незамысловатый узор, покрывавший ее, были заменены новыми – более приличествующими воину с его опытом и положением.
Но сейчас он был почти обнажен – настолько, насколько это позволительно воину.
Он не должен находиться здесь, и поэтому он огляделся, ища выход.
Двери были заперты и запечатаны снаружи. Это случилось после того, как примарх нанес последний визит в Ла Фенис, сразу после бойни, которую устроили Феррусу Манусу и его союзникам. Фулгрим приказал запечатать двери навечно, и ни один из Детей Императора не посмел противиться этому приказу.
Так зачем же он рискнул придти сюда, даже если это только сон?
Люций не знал, но ему казалось, что кто-то призвал его в это место, словно неслышный, но настойчивый голос взывал к нему. Казалось, этот зов длился целыми неделями, но только сейчас набрал достаточно силы, чтоб на него обратили внимание.
Но, если его призвали сюда, кто сделал это?
Люций двинулся дальше, вглубь театра, по-прежнему оглядываясь по сторонам в поисках выхода, но охваченный желанием увидеть, что случилось с остальным помещением Ла Фенис. Пара рамп по-прежнему мерцала на краю оркестровой ямы, их неверный свет отражался в большом зеркале в золотой раме, которое стояло посередине сцены. Раньше Люций не замечал этого зеркала, и – это же сон – позволил себе подойти ближе.
Он пошел вдоль оркестровой ямы, где существа сотканные из развороченной плоти и темного света, развлекались, играя внутренностями музыкантов. Кожа этих игрушек свисала с пюпитров, их головы и конечности образовывали подобие причудливого оркестра прОклятых, составляя компанию немногим оставшимся инструментам.
Люций вспрыгнул на сцену одним плавным грациозным движением. Он был фехтовальщиком, а не мясником – и его телосложение не оставляло никаких сомнений в этом. Широкие плечи, узкие бедра и умение дотянуться до далеко стоящего противника. Зеркало влекло его к себе, словно невидимая нить протянулась из его серебристых глубин и зацепилась за что-то внутри его грудной клетки.
- Люблю зеркала, – сказал однажды Фулгрим, и он слышал это. – Они позволяют проникнуть сквозь поверхность вещей, видеть их истинный облик.
Но Люций не хотел проникать сквозь поверхность и видеть истинный облик чего-либо. Его безупречность была разрушена предательским ударом кулака Локена, и Люций сам довел эту работу до конца острой бритвой и криком, который до сих пор звучал внутри его черепа, если хорошо прислушаться.
Или это кричал кто-то другой? Сейчас он не мог сказать точно.
Люций не хотел смотреть в зеркало, но с каждой секундой ноги сами несли его все ближе к нему. Что он увидит в этом зеркале, которое привиделось ему во сне?
Себя, или кое-что гораздо хуже: правду….
В зеркале отражалось единственное пятно света, у которого не было видимого источника. На мгновение это привело его в замешательство – но потом он вспомнил, что это сон, где не работает обычная логика, и где нельзя доверять ничему, что видишь.
Теперь Люций стоял прямо перед зеркалом, но, вместо облика, который так старался забыть, увидел красивого воина с орлиными чертами лица, тонким носом, высокими скулами, которые выгодно подчеркивали золотисто-зеленый цвет глаз. Его волосы были гладкими, лаково-черными, а на полных губах играла улыбка, которую можно было бы счесть высокомерной, если б мастерство этого воина не было столь велико.
Люций протянул руку и дотронулся до своего лица, ощутив гладкость кожи, совершенство, безупречное, как начищенная сталь отполированного клинка.
- Когда-то я был прекрасен. – произнес он, и отражение рассмеялось этим тщеславным словам.
Люций сжал кулак, готовый разбить насмехающееся над ним отражение в мелкие осколки, но близнец в зеркале не ответил на его движение - он смотрел на что-то, находившееся над его правым плечом. В зеркальной глубине Люций увидел отражение великолепного портрета Фулгрима, который висел на фронтоне над усыпанными обломками остатками просцениума.
Как и его лицо, портрет не был похож на то, что он помнил. То, что раньше было величественным творением, исполненным могущества и силы, приводившим в возбуждение все органы чувств дерзким сиянием необычных цветов и полных жизни контуров, теперь стало просто картиной. Цвета были мягкими, линии – обычными, он казался небольшим и незначительным; любой смертный живописец, добросовестный, но не гениальный, смог бы сотворить такое произведение масляной краской, или акварелью.
Но, пусть даже сейчас он казался таким обычным, Люций видел глаза портрета, выписанные с филигранным мастерством, а в них – бездну боли, страдания, смертной муки, которые, казалось, были слишком велики, чтобы можно было вынести их. С тех пор, как апотекарий Фабий подверг его плоть странным, темным превращениям, мало что могло привлечь внимание Люция дольше, чем на мгновение. Но теперь он чувствовал, что не может отвести взгляда от глаз портрета, слушая жалобный вопль, доносившийся из места и времени, лежавших за пределами его понимания. Наполненные бессловесной мольбой и безумием, причиной которого могло быть лишь вечное заточение, эти глаза просили лишь об одном – освобождении от забвения и безысходности.
Люций чувствовал, что не может отвести взгляда от глаз портрета, когда ощутил, как что-то шевельнулось в его душе – присутствие примитивной, первозданной силы, которая пробудилась лишь недавно, и которое странно роднило его с тем, кого он видел в зеркале.
Гладкая поверхность зеркала подернулась рябью, как гладь воды, словно тоже ощутила это родство. Волны поднимались из какой-то невозможной глубины внутри зеркала. Не собираясь стоять и ждать того, что могло появиться из этих глубин, Люций взялся за мечи, ничуть не удивившись тому, что теперь они висят у него на поясе, и что он облачен в свою боевую броню.
В мгновение ока клинки оказались в его руках, и он обрушил их на зеркало по дуге, с обеих сторон. Оно разлетелось на тысячи вращающихся, бритвенно-острых осколков, и Люций закричал, когда они вонзились в его совершенное лицо, кромсая плоть и кости, превращая его в сплошную уродливую рану.
Но вместе со своим криком он услышал другой – вопль разочарования, заглушивший его собственный.
Так мог кричать кто-то, кто знал, что его страдания будут длиться вечно.
Пробуждение было моментальным, модифицированному телу Люция достаточно было одного мгновения, чтобы перейти от сна к бодрствованию. Он схватил мечи, которые держал рядом со своим ложем, и в следующую секунду был на ногах. Его покои, как и всегда с недавних пор, заливал яркий свет – и он широким движением развел в стороны руки с клинками, пытаясь обнаружить что-то, чего не было раньше, то, что могло бы предвещать опасность.
Картины, чьи краски резали глаз, музыка, созданная из резких, раздражавших слух звуков, окровавленные трофеи, собранные с черных песков Истваана V украшали его покои. Быкоголовая статуя, захваченная в Галерее Мечей, сидела рядом с бедренной костью ксеноса, убитого на Двадцать восемь-Два. Длинный меч эльдарской баньши с тонким острым лезвием соседствовал с подобной клинку конечностью другого существа, похоже, происходившего от тех же предков, что и эльдары, жизнь которого он забрал на Убийце.
Все было как всегда, и он позволил себе слегка расслабиться.
Он не видел ничего необычного, и прокрутил мечи в воздухе машинальным движением, демонстрировавшим его невероятное мастерство, прежде чем вложить их в ножны из золота и оникса, висевших на краю кровати. Его дыхание было учащенным, мускулы горели, и сердце бешено колотилось под ребрами, словно он выдержал тренировочный поединок с самим примархом.
Ощущение, которое он испытал, было на диво приятным, хотя прошло почти сразу же после того, как появилось.
Люций почувствовал болезненное разочарование – так часто бывало, когда его покидали ощущения, которым удавалось вызвать его интерес дольше, чем на краткий миг. Он поднял руку и прикоснулся к своему лицу, расчерченному и искаженному неровными рубцами, вдоль и поперек пересекавшими его некогда совершенные черты.
Он сам исказил свое восхитительное лицо ножами, осколками стекла, полосами затупленного металла – но Локен сотворил первое насовершенство, нанес первый удар, который открыл дорогу другим. Люций принес ужасную клятву на серебристом клинке меча примарха – он клялся, что лицо Лунного Волка будет отражением его собственного, но Локен ускользнул от него, став пеплом, который развеяли жалобно завывающие ветра мертвого мира.
Тот меч с серебристым клинком теперь принадлежал ему, это был дар примарха Фулгрима, который видел, как его звезда взошла в небе Легиона, сделав его конкурентом Юлия Каэсорона и Мария Вайросеана. Первый капитан предложил ему новые покои, вблизи от бьющегося сердца Легиона, но Люций решил остаться в том помещении, которое было отведено ему уже давно.
По правде говоря, он презирал Каэсорона, и, отказавшись, он ощутил краткую дрожь удовольствия, когда увидел негодование, еще больше исказившее изуродованные ожогами черты. Люций вновь смаковал гнев Каэсорона, и это воспоминание одарило его новой вспышкой удовольствия.
Тогда – как и сейчас - у него не было желания войти в число командиров Легиона; он желал лишь продолжать улучшать свои и без того феноменальные навыки, стремясь к все новым и новым вершинам совершенства. Некоторые из Легиона отказались от этой цели, считая ее напоминанием об отвергнутой ими роли домашних зверушек Императора; зачем им это могло понадобиться теперь, когда не было нужды доказывать Императору свое совершенство?
Люций знал лучше.
Немногие поняли истинную природу отталкивающих и соблазнительных сзданий, которые внезапно появились, насыщаясь ужасом и шумом Маравильи, Люций считал, что они – воплощение древних стихийных сил, и что щедрее в благословениях, которые могут даровать, чем все, что мог предложить ему Империум.
Его совершенство докажет его преданность этим силам.
Люций сел на край койки и постарался вспомнить свой сон. Он мог бы нарисовать внутреннюю обстановку разрушенного Ла Фенис и внушающий ужас взгляд с картины над покрытой пятнами крови сценой. Но те глаза были глазами прежнего Фулгрима, примарха, каким он был до того, как Легион сделал свои первые шаги по пути подчинения власти чувств. Они были так же полны боли, как тогда, и в них была та же близость, которая куда-то исчезла, странно испарилась в дни, последовавшие за Иствааном V.
Та битва изменила Фулгрима, но никто из Легиона, кроме Люция, похоже, не заметил этой перемены. Он чувствовал нечто неопределенно-чуждое в любимом примархе, - он не мог бы описать это словами, но его присутствие было очевидно. Что-то было неуловимо-неправильно, словно не в лад звучащая струна арфы, или недостаточно сфокусированное пикт-изображение.
Если бы кто-то чувствовал то же самое, если бы с кем-то можно было посоветоваться… ведь примарх вряд ли благосклонно отнесся бы к вопросам – и горе тому, кто посмел бы вызвать его неудовольствие. У Фулгрима, вернувшегося из кровавых песков мертвого мира не было присущих Фениксийцу остроумия и проницательности, и, когда он говорил о прошлых сражениях, его рассказы звучали фальшиво – словно речи того, кто слышал об их ярости, но не разделял радости от победы.
Люция не оставляло чувство, что он был вызван в Ла Фенис по какой-то непонятной, но важной причине, и он поднял взгляд на картину, висевшую напротив его койки. Это было последнее, что он видел прежде, чем провалиться в короткий сон, и первое, что видел сразу после пробуждения. Это было лицо, которое казалось ему одновременно проклятием и источником вдохновения.
Его собственное лицо.
Серена Д`Анджело нарисовала его портрет, выполнила особый заказ – и это произведение свидетельствовало о том, что желание достичь совершенства проникло в ее душу глубже, чем это может позволить себе простой смертный. Только Дети Императора осмелились достичь таких высот, но там, где Легион вырвался за пределы установленных для него границ, она встретила свою смерть.
Он видел свои искаженные черты, окруженные золотой рамой – и одна и та же мысль тревожила его сны и часы бодрствования, словно никогда не проходящий зуд.
Это казалось невозможным, но навязчивая мысль не оставляла в покое.
Мысль о том, что то, что носит лицо Фулгрима и живет в его теле – на самом деле не Фулгрим.
Переход к Гелиополису изменился со времен Истваана V. Широкая дорога, окруженная высокими ониксовыми колоннами, в свое время бывшая величественным путем, протянувшимся в центре огромного космического корабля, теперь стала завывающим островом безумия. Просители и паломники, жаждавшие хоть на миг узреть великолепие примарха, располагались лагерем в тени колонн – там, где раньше стояли воины в золотой броне с длинными копьями.
Раньше подобных людишек не допустили бы сюда, но теперь их встречали с распростертыми объятиями, и грязный поток хнычущего отребья, верность которых питала честолюбие Фулгрима, заполнил все переходы корабля. Люций находил, что они не заслуживают ничего, кроме презрения… но в те моменты, когда у него хватало духу быть честным с собой, он признавал, что считает так лишь потому, что не его имя они возглашают с таким восторженным почитанием.
Врата Феникса исчезли, разбитые в приступах безумия, последовавшего за Маравильей и сражением на Истваане V. Орел, раньше венчавший резное изображение Императора, был разломан, оставшаяся часть была оплавлена зарядом мельты, которым его старались сбить на пол. Желание разбить, изуродовать, обезобразить все, что попадалось под руку, едва не привело «Гордость Императора» к гибели – но в конце-концов Фулгрим положил конец разрушениям и восстановил подобие порядка.
Люций вслух рассмеялся – название флагмана сейчас казалось ему пародией; услышав пронзительный, как визг баньши, звук, голые, с ободранной кожей паломники заголосили от удовольствия. Многие в Легионе (а громче всех – Юлий Каэсорон) требовали переименовать корабль и Легион, дав им название, которое походило бы на «Сыновья Хоруса», но примарх отказал им в этой просьбе. Все связанное с их прошлой жизнью, должно было остаться без изменений и стать злорадным напоминанием их врагам о том, что те сражаются против братьев. После гибели Ферруса Мануса Хорус Луперкаль осыпал их Легион милостями – и, на некоторое время – Легион вознесся на высокой волне эйфории и чувственных восторгов.
Но, как любая волна, эта краткая эйфория схлынула, оставив Детей Императора наедине с зияющей пустотой в их жизнях. Кто-то, подобно Люцию, старался заполнить ее, совершенствуясь в боевых искусствах, другие – потворствовали своим желаниям и тайным порокам, которые дотоле скрывали от всех. Некоторые части корабля погрузились в бездну анархии, когда в одночасье ослабли оковы жесткого контроля, но вскоре порядок был восстановлен, а применение силы обеспечило видимость дисциплины.
Это была странная дисциплина – необычное, эксцентричное поведение могло с одинаковой вероятностью стать причиной как для награды, так и для наказания. Иногда эти два действия были одним и тем же. Но, несмотря на то, что легионеры изо всех сил стремились найти новый смысл своего существования и доказать преданность вновь обретенным идеалам, они были воинами, которыми нужно было командовать.
Они оставались воинами, хотя сейчас и не воевали.
Приказы высшего командования отозвали Легион с Истваана – но примарх ничего не сообщал своим бойцам о дальнейших планах Воителя. Никто не знал, куда их направят теперь или о том, какие враги вскоре почувствуют их клинки, и это незнание раздражало. Даже командиры Легиона не могли просить предоставить им такую информацию – но то, что примарх вызвал их в Гелиополис, несомненно положило бы конец тягостному неведению.
Люций стиснул рукоять лаэранского меча, когда увидел, что по смежному коридору к нему направляется Эйдолон. Лорд-командир ненавидел его и никогда не упускал возможности напомнить Люцию, что тот в действительности никогда не был одним из них. Бледная кожа Эйдолона казалась восковой, она туго натянулась между широко поставленными глазницами. Толстые, как провода, ядовитые железы пульсировали на его шее, а нижняя челюсть двигалась, словно не была соединена с остальными костями, как у змеи.
Его броню покрывали кричаще-яркие полосы - бешено-фиолетовые и цвета электрИк, невероятное сочетание цветов в окраске, которая не могла иметь ничего общего с любым камуфляжем, Люций ощутил резь в глазах, потом они привыкли. Такая яркая окраска доспехов сейчас стала обычным делом среди воинов Легиона, каждый из которых старался превзойти других в бьющей по глазам экстравагантности и показной роскоши.
Люций лишь недавно начал украшать свою броню, ее пластины покрывали человеческие лица, искаженные, растянутые до полной неузнаваемости в безумном крике. Из внутренней поверхности каждого наплечника торчали острые металлические зубцы, которые терзали его плоть, впиваясь в нее при каждом движении рук. Длина и изгиб каждого зубца были тщательно выверены, чтобы даровать ослепляющие вспышки боли – поэтому владелец доспеха должен был решать, будет ли он извлекать клинки из ножен для чего-то кроме боя, который бы потребовал всего его мастерства.
Эйдолон сделал глубокий, хлюпающий вдох – кости его челюсти, казалось, шевельнулись под кожей и сошлись вместе – а потом заговорил.
- Люций, - произнес он. Тон и ритм, с которыми он бросил это слово, отозвались в мозгу фехтовальщика станно-приятным диссонансом. – Тебя здесь не ждут, предатель.
- И, тем не менее, я здесь. – отозвался Люций, даже не поворачивая голову в сторону Эйдолона и намереваясь идти дальше.
Лорд-командир нагнал его и попытался схватить за руку. Люций развернулся, его мечи взметнулись одной серебристой вспышкой, слишком быстрой, чтобы за ней можно было уследить – и вот он уже держит их у горла Эйдолона. Лаэранский клинок и его меч с Терры прижимались к шее Эйдолона с обеих сторон. Одно движение запястий – и голова слетит с плеч. Но на лице Эйдолона Люций увидел удовлетворение, оно читалось и в пульсирующем биении толстых, как канаты, желез на его шее, и в черной глубине его расширенных зрачков.
- Я забрал бы твою голову, как забрал голову Чармосиана, - произнес он. – если б не знал, что ты получишь от этого удовольствие.
- Я помню тот день, - отвечал Эйдолон. – Клянусь, я бы убил тебя. Но я могу это сделать и сейчас.
- Не думаю, – сообщил Люций. – Ты недостаточно хорош, чтоб победить меня. Ни ты, и никто другой.
Эйдолон захохотал, от этого его лицо раскрылось, как рваная рана.
- Ты самонадеян, но однажды примарх наскучит тобой. И тогда ты окажешься в моей власти.
- Может быть, так и будет… а может быть, не так – но это точно произойдет не сегодня, - заметил Люций, грациозно отступив от Эйдолона на несколько шагов. Это было отлично – в гневе обнажить мечи и почувствовать, как их лезвия нежно прижимаются к плоти. Он хотел убить Эйдолона, этот человек был занозой, засевшей в его жизни, все время, сколько он его знал – но он не собирается отнимать у примарха самого рьяного приверженца.
- Почему же не сегодня? – требовательно вопросил Эйдолон.
- Очень скоро нам предстоит битва. – ответил Люций. – В такие дни я никого не убиваю.
Грэм Макнилл. Расколотое отражение (Graham McNeill. Reflection crack`d)
Расколотое отражение. Глава I
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
III Легион, «Дети Императора»
Фулгрим, примарх
Люций, капитан
Эйдолон, Лорд-командир
Юлий Каэсорон, Первый капитан
Марий Вайросеан, капитан Какофонии
Крисандр, капитан 9-й роты
Калим, капитан 17-й роты
Руэн, капитан 21 роты
Даимон, капитан
Абранкс, капитан
Хелитон, капитан
Фабий, Главный апотекарий
1.
Он не видел снов, он никогда не видел снов, но это, вне всякого сомнения, был сон. Это должно было быть сном. Ла Фенис теперь стал запретным местом, и Люций знал, что не стОит игнорировать слово примарха. Раньше, до их пробуждения, такое ослушание сочли бы безрассудством. Сейчас оно становилось смертным приговором.
Ну да, это определенно сон.
По крайней мере, он надеялся на это.
Люций был один – а ему не нравилось оставаться одному. Он был воином, душа которого питалась восхищением других, а это место было наполнено не поклонниками, а мертвецами. Сотни тел валялись вокруг, словно выпотрошенные рыбы, искореженные смертью, настигшей их, и на каждом лице запечатлелся ужас обрушившихся на них увечий и скверны.
Они умерли в мучениях, но благодарно принимали каждый удар клинка, каждую когтистую лапу, выдавливавшую глаза и выдиравшую языки. Это был театр трупов – но ему не было так уж неприятно обнаружить себя расхаживающим здесь. Наполненный смертью, Ла Фенис казался заброшенным. Он выглядел пустым и темным, словно мавзолей в самые темные ночные часы. Когда-то жизнь парадом проходила перед зрителями по увенчанному аркой просцениуму, торжествующая, яркая, ее герои похвалялись подвигами, ее нелепости вызывали смех – а сейчас это место было лишь покрытым кровью отражением давно прошедших времен.
Поразительные фрески Серены д`Ангелус были едва различимы на потолке; экзотические изображения древних оргий скрывали слои копоти и пятна сажи. Здесь был пожар, и запах горелого жира и волос до сих пор едва различимо висел в воздухе. Люций отметил его краем сознания – запах был слишком слабым и слишком тонким, чтобы вызвать его интерес.
Люций был без оружия – и остро ощущал его отсутствие. Он был мечником без меча, и чувствовал себя так, словно у него не хватало одной из конечностей. Не было на нем и доспехов. Его богато изукрашенная боевая броня теперь изменила свой цвет на более приятный взгляду, скучные оттенки и незамысловатый узор, покрывавший ее, были заменены новыми – более приличествующими воину с его опытом и положением.
Но сейчас он был почти обнажен – настолько, насколько это позволительно воину.
Он не должен находиться здесь, и поэтому он огляделся, ища выход.
Двери были заперты и запечатаны снаружи. Это случилось после того, как примарх нанес последний визит в Ла Фенис, сразу после бойни, которую устроили Феррусу Манусу и его союзникам. Фулгрим приказал запечатать двери навечно, и ни один из Детей Императора не посмел противиться этому приказу.
Так зачем же он рискнул придти сюда, даже если это только сон?
Люций не знал, но ему казалось, что кто-то призвал его в это место, словно неслышный, но настойчивый голос взывал к нему. Казалось, этот зов длился целыми неделями, но только сейчас набрал достаточно силы, чтоб на него обратили внимание.
Но, если его призвали сюда, кто сделал это?
Люций двинулся дальше, вглубь театра, по-прежнему оглядываясь по сторонам в поисках выхода, но охваченный желанием увидеть, что случилось с остальным помещением Ла Фенис. Пара рамп по-прежнему мерцала на краю оркестровой ямы, их неверный свет отражался в большом зеркале в золотой раме, которое стояло посередине сцены. Раньше Люций не замечал этого зеркала, и – это же сон – позволил себе подойти ближе.
Он пошел вдоль оркестровой ямы, где существа сотканные из развороченной плоти и темного света, развлекались, играя внутренностями музыкантов. Кожа этих игрушек свисала с пюпитров, их головы и конечности образовывали подобие причудливого оркестра прОклятых, составляя компанию немногим оставшимся инструментам.
Люций вспрыгнул на сцену одним плавным грациозным движением. Он был фехтовальщиком, а не мясником – и его телосложение не оставляло никаких сомнений в этом. Широкие плечи, узкие бедра и умение дотянуться до далеко стоящего противника. Зеркало влекло его к себе, словно невидимая нить протянулась из его серебристых глубин и зацепилась за что-то внутри его грудной клетки.
- Люблю зеркала, – сказал однажды Фулгрим, и он слышал это. – Они позволяют проникнуть сквозь поверхность вещей, видеть их истинный облик.
Но Люций не хотел проникать сквозь поверхность и видеть истинный облик чего-либо. Его безупречность была разрушена предательским ударом кулака Локена, и Люций сам довел эту работу до конца острой бритвой и криком, который до сих пор звучал внутри его черепа, если хорошо прислушаться.
Или это кричал кто-то другой? Сейчас он не мог сказать точно.
Люций не хотел смотреть в зеркало, но с каждой секундой ноги сами несли его все ближе к нему. Что он увидит в этом зеркале, которое привиделось ему во сне?
Себя, или кое-что гораздо хуже: правду….
В зеркале отражалось единственное пятно света, у которого не было видимого источника. На мгновение это привело его в замешательство – но потом он вспомнил, что это сон, где не работает обычная логика, и где нельзя доверять ничему, что видишь.
Теперь Люций стоял прямо перед зеркалом, но, вместо облика, который так старался забыть, увидел красивого воина с орлиными чертами лица, тонким носом, высокими скулами, которые выгодно подчеркивали золотисто-зеленый цвет глаз. Его волосы были гладкими, лаково-черными, а на полных губах играла улыбка, которую можно было бы счесть высокомерной, если б мастерство этого воина не было столь велико.
Люций протянул руку и дотронулся до своего лица, ощутив гладкость кожи, совершенство, безупречное, как начищенная сталь отполированного клинка.
- Когда-то я был прекрасен. – произнес он, и отражение рассмеялось этим тщеславным словам.
Люций сжал кулак, готовый разбить насмехающееся над ним отражение в мелкие осколки, но близнец в зеркале не ответил на его движение - он смотрел на что-то, находившееся над его правым плечом. В зеркальной глубине Люций увидел отражение великолепного портрета Фулгрима, который висел на фронтоне над усыпанными обломками остатками просцениума.
Как и его лицо, портрет не был похож на то, что он помнил. То, что раньше было величественным творением, исполненным могущества и силы, приводившим в возбуждение все органы чувств дерзким сиянием необычных цветов и полных жизни контуров, теперь стало просто картиной. Цвета были мягкими, линии – обычными, он казался небольшим и незначительным; любой смертный живописец, добросовестный, но не гениальный, смог бы сотворить такое произведение масляной краской, или акварелью.
Но, пусть даже сейчас он казался таким обычным, Люций видел глаза портрета, выписанные с филигранным мастерством, а в них – бездну боли, страдания, смертной муки, которые, казалось, были слишком велики, чтобы можно было вынести их. С тех пор, как апотекарий Фабий подверг его плоть странным, темным превращениям, мало что могло привлечь внимание Люция дольше, чем на мгновение. Но теперь он чувствовал, что не может отвести взгляда от глаз портрета, слушая жалобный вопль, доносившийся из места и времени, лежавших за пределами его понимания. Наполненные бессловесной мольбой и безумием, причиной которого могло быть лишь вечное заточение, эти глаза просили лишь об одном – освобождении от забвения и безысходности.
Люций чувствовал, что не может отвести взгляда от глаз портрета, когда ощутил, как что-то шевельнулось в его душе – присутствие примитивной, первозданной силы, которая пробудилась лишь недавно, и которое странно роднило его с тем, кого он видел в зеркале.
Гладкая поверхность зеркала подернулась рябью, как гладь воды, словно тоже ощутила это родство. Волны поднимались из какой-то невозможной глубины внутри зеркала. Не собираясь стоять и ждать того, что могло появиться из этих глубин, Люций взялся за мечи, ничуть не удивившись тому, что теперь они висят у него на поясе, и что он облачен в свою боевую броню.
В мгновение ока клинки оказались в его руках, и он обрушил их на зеркало по дуге, с обеих сторон. Оно разлетелось на тысячи вращающихся, бритвенно-острых осколков, и Люций закричал, когда они вонзились в его совершенное лицо, кромсая плоть и кости, превращая его в сплошную уродливую рану.
Но вместе со своим криком он услышал другой – вопль разочарования, заглушивший его собственный.
Так мог кричать кто-то, кто знал, что его страдания будут длиться вечно.
Пробуждение было моментальным, модифицированному телу Люция достаточно было одного мгновения, чтобы перейти от сна к бодрствованию. Он схватил мечи, которые держал рядом со своим ложем, и в следующую секунду был на ногах. Его покои, как и всегда с недавних пор, заливал яркий свет – и он широким движением развел в стороны руки с клинками, пытаясь обнаружить что-то, чего не было раньше, то, что могло бы предвещать опасность.
Картины, чьи краски резали глаз, музыка, созданная из резких, раздражавших слух звуков, окровавленные трофеи, собранные с черных песков Истваана V украшали его покои. Быкоголовая статуя, захваченная в Галерее Мечей, сидела рядом с бедренной костью ксеноса, убитого на Двадцать восемь-Два. Длинный меч эльдарской баньши с тонким острым лезвием соседствовал с подобной клинку конечностью другого существа, похоже, происходившего от тех же предков, что и эльдары, жизнь которого он забрал на Убийце.
Все было как всегда, и он позволил себе слегка расслабиться.
Он не видел ничего необычного, и прокрутил мечи в воздухе машинальным движением, демонстрировавшим его невероятное мастерство, прежде чем вложить их в ножны из золота и оникса, висевших на краю кровати. Его дыхание было учащенным, мускулы горели, и сердце бешено колотилось под ребрами, словно он выдержал тренировочный поединок с самим примархом.
Ощущение, которое он испытал, было на диво приятным, хотя прошло почти сразу же после того, как появилось.
Люций почувствовал болезненное разочарование – так часто бывало, когда его покидали ощущения, которым удавалось вызвать его интерес дольше, чем на краткий миг. Он поднял руку и прикоснулся к своему лицу, расчерченному и искаженному неровными рубцами, вдоль и поперек пересекавшими его некогда совершенные черты.
Он сам исказил свое восхитительное лицо ножами, осколками стекла, полосами затупленного металла – но Локен сотворил первое насовершенство, нанес первый удар, который открыл дорогу другим. Люций принес ужасную клятву на серебристом клинке меча примарха – он клялся, что лицо Лунного Волка будет отражением его собственного, но Локен ускользнул от него, став пеплом, который развеяли жалобно завывающие ветра мертвого мира.
Тот меч с серебристым клинком теперь принадлежал ему, это был дар примарха Фулгрима, который видел, как его звезда взошла в небе Легиона, сделав его конкурентом Юлия Каэсорона и Мария Вайросеана. Первый капитан предложил ему новые покои, вблизи от бьющегося сердца Легиона, но Люций решил остаться в том помещении, которое было отведено ему уже давно.
По правде говоря, он презирал Каэсорона, и, отказавшись, он ощутил краткую дрожь удовольствия, когда увидел негодование, еще больше исказившее изуродованные ожогами черты. Люций вновь смаковал гнев Каэсорона, и это воспоминание одарило его новой вспышкой удовольствия.
Тогда – как и сейчас - у него не было желания войти в число командиров Легиона; он желал лишь продолжать улучшать свои и без того феноменальные навыки, стремясь к все новым и новым вершинам совершенства. Некоторые из Легиона отказались от этой цели, считая ее напоминанием об отвергнутой ими роли домашних зверушек Императора; зачем им это могло понадобиться теперь, когда не было нужды доказывать Императору свое совершенство?
Люций знал лучше.
Немногие поняли истинную природу отталкивающих и соблазнительных сзданий, которые внезапно появились, насыщаясь ужасом и шумом Маравильи, Люций считал, что они – воплощение древних стихийных сил, и что щедрее в благословениях, которые могут даровать, чем все, что мог предложить ему Империум.
Его совершенство докажет его преданность этим силам.
Люций сел на край койки и постарался вспомнить свой сон. Он мог бы нарисовать внутреннюю обстановку разрушенного Ла Фенис и внушающий ужас взгляд с картины над покрытой пятнами крови сценой. Но те глаза были глазами прежнего Фулгрима, примарха, каким он был до того, как Легион сделал свои первые шаги по пути подчинения власти чувств. Они были так же полны боли, как тогда, и в них была та же близость, которая куда-то исчезла, странно испарилась в дни, последовавшие за Иствааном V.
Та битва изменила Фулгрима, но никто из Легиона, кроме Люция, похоже, не заметил этой перемены. Он чувствовал нечто неопределенно-чуждое в любимом примархе, - он не мог бы описать это словами, но его присутствие было очевидно. Что-то было неуловимо-неправильно, словно не в лад звучащая струна арфы, или недостаточно сфокусированное пикт-изображение.
Если бы кто-то чувствовал то же самое, если бы с кем-то можно было посоветоваться… ведь примарх вряд ли благосклонно отнесся бы к вопросам – и горе тому, кто посмел бы вызвать его неудовольствие. У Фулгрима, вернувшегося из кровавых песков мертвого мира не было присущих Фениксийцу остроумия и проницательности, и, когда он говорил о прошлых сражениях, его рассказы звучали фальшиво – словно речи того, кто слышал об их ярости, но не разделял радости от победы.
Люция не оставляло чувство, что он был вызван в Ла Фенис по какой-то непонятной, но важной причине, и он поднял взгляд на картину, висевшую напротив его койки. Это было последнее, что он видел прежде, чем провалиться в короткий сон, и первое, что видел сразу после пробуждения. Это было лицо, которое казалось ему одновременно проклятием и источником вдохновения.
Его собственное лицо.
Серена Д`Анджело нарисовала его портрет, выполнила особый заказ – и это произведение свидетельствовало о том, что желание достичь совершенства проникло в ее душу глубже, чем это может позволить себе простой смертный. Только Дети Императора осмелились достичь таких высот, но там, где Легион вырвался за пределы установленных для него границ, она встретила свою смерть.
Он видел свои искаженные черты, окруженные золотой рамой – и одна и та же мысль тревожила его сны и часы бодрствования, словно никогда не проходящий зуд.
Это казалось невозможным, но навязчивая мысль не оставляла в покое.
Мысль о том, что то, что носит лицо Фулгрима и живет в его теле – на самом деле не Фулгрим.
Переход к Гелиополису изменился со времен Истваана V. Широкая дорога, окруженная высокими ониксовыми колоннами, в свое время бывшая величественным путем, протянувшимся в центре огромного космического корабля, теперь стала завывающим островом безумия. Просители и паломники, жаждавшие хоть на миг узреть великолепие примарха, располагались лагерем в тени колонн – там, где раньше стояли воины в золотой броне с длинными копьями.
Раньше подобных людишек не допустили бы сюда, но теперь их встречали с распростертыми объятиями, и грязный поток хнычущего отребья, верность которых питала честолюбие Фулгрима, заполнил все переходы корабля. Люций находил, что они не заслуживают ничего, кроме презрения… но в те моменты, когда у него хватало духу быть честным с собой, он признавал, что считает так лишь потому, что не его имя они возглашают с таким восторженным почитанием.
Врата Феникса исчезли, разбитые в приступах безумия, последовавшего за Маравильей и сражением на Истваане V. Орел, раньше венчавший резное изображение Императора, был разломан, оставшаяся часть была оплавлена зарядом мельты, которым его старались сбить на пол. Желание разбить, изуродовать, обезобразить все, что попадалось под руку, едва не привело «Гордость Императора» к гибели – но в конце-концов Фулгрим положил конец разрушениям и восстановил подобие порядка.
Люций вслух рассмеялся – название флагмана сейчас казалось ему пародией; услышав пронзительный, как визг баньши, звук, голые, с ободранной кожей паломники заголосили от удовольствия. Многие в Легионе (а громче всех – Юлий Каэсорон) требовали переименовать корабль и Легион, дав им название, которое походило бы на «Сыновья Хоруса», но примарх отказал им в этой просьбе. Все связанное с их прошлой жизнью, должно было остаться без изменений и стать злорадным напоминанием их врагам о том, что те сражаются против братьев. После гибели Ферруса Мануса Хорус Луперкаль осыпал их Легион милостями – и, на некоторое время – Легион вознесся на высокой волне эйфории и чувственных восторгов.
Но, как любая волна, эта краткая эйфория схлынула, оставив Детей Императора наедине с зияющей пустотой в их жизнях. Кто-то, подобно Люцию, старался заполнить ее, совершенствуясь в боевых искусствах, другие – потворствовали своим желаниям и тайным порокам, которые дотоле скрывали от всех. Некоторые части корабля погрузились в бездну анархии, когда в одночасье ослабли оковы жесткого контроля, но вскоре порядок был восстановлен, а применение силы обеспечило видимость дисциплины.
Это была странная дисциплина – необычное, эксцентричное поведение могло с одинаковой вероятностью стать причиной как для награды, так и для наказания. Иногда эти два действия были одним и тем же. Но, несмотря на то, что легионеры изо всех сил стремились найти новый смысл своего существования и доказать преданность вновь обретенным идеалам, они были воинами, которыми нужно было командовать.
Они оставались воинами, хотя сейчас и не воевали.
Приказы высшего командования отозвали Легион с Истваана – но примарх ничего не сообщал своим бойцам о дальнейших планах Воителя. Никто не знал, куда их направят теперь или о том, какие враги вскоре почувствуют их клинки, и это незнание раздражало. Даже командиры Легиона не могли просить предоставить им такую информацию – но то, что примарх вызвал их в Гелиополис, несомненно положило бы конец тягостному неведению.
Люций стиснул рукоять лаэранского меча, когда увидел, что по смежному коридору к нему направляется Эйдолон. Лорд-командир ненавидел его и никогда не упускал возможности напомнить Люцию, что тот в действительности никогда не был одним из них. Бледная кожа Эйдолона казалась восковой, она туго натянулась между широко поставленными глазницами. Толстые, как провода, ядовитые железы пульсировали на его шее, а нижняя челюсть двигалась, словно не была соединена с остальными костями, как у змеи.
Его броню покрывали кричаще-яркие полосы - бешено-фиолетовые и цвета электрИк, невероятное сочетание цветов в окраске, которая не могла иметь ничего общего с любым камуфляжем, Люций ощутил резь в глазах, потом они привыкли. Такая яркая окраска доспехов сейчас стала обычным делом среди воинов Легиона, каждый из которых старался превзойти других в бьющей по глазам экстравагантности и показной роскоши.
Люций лишь недавно начал украшать свою броню, ее пластины покрывали человеческие лица, искаженные, растянутые до полной неузнаваемости в безумном крике. Из внутренней поверхности каждого наплечника торчали острые металлические зубцы, которые терзали его плоть, впиваясь в нее при каждом движении рук. Длина и изгиб каждого зубца были тщательно выверены, чтобы даровать ослепляющие вспышки боли – поэтому владелец доспеха должен был решать, будет ли он извлекать клинки из ножен для чего-то кроме боя, который бы потребовал всего его мастерства.
Эйдолон сделал глубокий, хлюпающий вдох – кости его челюсти, казалось, шевельнулись под кожей и сошлись вместе – а потом заговорил.
- Люций, - произнес он. Тон и ритм, с которыми он бросил это слово, отозвались в мозгу фехтовальщика станно-приятным диссонансом. – Тебя здесь не ждут, предатель.
- И, тем не менее, я здесь. – отозвался Люций, даже не поворачивая голову в сторону Эйдолона и намереваясь идти дальше.
Лорд-командир нагнал его и попытался схватить за руку. Люций развернулся, его мечи взметнулись одной серебристой вспышкой, слишком быстрой, чтобы за ней можно было уследить – и вот он уже держит их у горла Эйдолона. Лаэранский клинок и его меч с Терры прижимались к шее Эйдолона с обеих сторон. Одно движение запястий – и голова слетит с плеч. Но на лице Эйдолона Люций увидел удовлетворение, оно читалось и в пульсирующем биении толстых, как канаты, желез на его шее, и в черной глубине его расширенных зрачков.
- Я забрал бы твою голову, как забрал голову Чармосиана, - произнес он. – если б не знал, что ты получишь от этого удовольствие.
- Я помню тот день, - отвечал Эйдолон. – Клянусь, я бы убил тебя. Но я могу это сделать и сейчас.
- Не думаю, – сообщил Люций. – Ты недостаточно хорош, чтоб победить меня. Ни ты, и никто другой.
Эйдолон захохотал, от этого его лицо раскрылось, как рваная рана.
- Ты самонадеян, но однажды примарх наскучит тобой. И тогда ты окажешься в моей власти.
- Может быть, так и будет… а может быть, не так – но это точно произойдет не сегодня, - заметил Люций, грациозно отступив от Эйдолона на несколько шагов. Это было отлично – в гневе обнажить мечи и почувствовать, как их лезвия нежно прижимаются к плоти. Он хотел убить Эйдолона, этот человек был занозой, засевшей в его жизни, все время, сколько он его знал – но он не собирается отнимать у примарха самого рьяного приверженца.
- Почему же не сегодня? – требовательно вопросил Эйдолон.
- Очень скоро нам предстоит битва. – ответил Люций. – В такие дни я никого не убиваю.
@темы: пафос, перевод, Их нравы, божественная теория
-
-
27.03.2013 в 23:16а в целом - хорошо, хоть и отличается от привычного стиля переводчиков BL =)
-
-
28.03.2013 в 00:14-
-
28.03.2013 в 07:41Это обычные люди так не говорят.
А Эйдолончик у меня время от времени будет выражаться "щикарно" - с архаизмами и подвыподвертами.
(ну, и "третий пункт обычно больше всего соответствует действительности" - я решил дословно перевести то, что он говорит в оригинале: "one day the primarch will tire of you").
Хотя, это не окончательный вариант. Возможно, я еще буду редактировать перевод. И к этому времени "Переводческий нейроглотус" (ТМ) мне подскажет что-то более удачное.
хоть и отличается от привычного стиля переводчиков BL
Ну, имхо, переводы "как считаю нужным" интереснее, чем переводы "равняйсь на...".
-
-
28.03.2013 в 07:42Спасибо.
К выходным закончу вторую главу.
-
-
28.03.2013 в 11:07Brother Jeffar, ты прав, я лишь хотела подметить, что читать непривычно и толком непонятно, из-за чего конкретно. жду продолжения!)
-
-
28.03.2013 в 15:24(ну, и "третий пункт обычно больше всего соответствует действительности" - я решил дословно перевести то, что он говорит в оригинале: "one day the primarch will tire of you").
Полагаю, имелось в виду, что надо поменять местами подлежащее и дополнение: примарху наскучишь ты (наскучит твое общество).
"Алисе наскучило сидеть с сестрой без дела на берегу реки"
-
-
28.03.2013 в 19:51Справедливо.
Только есть еще и конструкция, которая звучит именно как "Наскучить чем-то/кем-то".
Первый пруф, который приходит в голову - "Наскучив его безмолвием, я лег на спину и стал любоваться..." (И.Тургенев, "Записки охотника").
Конструкция архаичная, слабоупотребимая примерно с начала XX века - но
для сноба, эстета и мудрилыв рамках "щикарного" изъяснения - имхо, покатит.-
-
31.03.2013 в 18:56